Г Л А В А VIII
Дерзну ли я богу хваленье воздать,
Достойно прославить небес благодать?
Дар божий—всяк волос на теле моем.
Сумею ль хвалу каждым спеть волоском
Владыке, что, милость простерши свою,
Раба-человека призвал к бытию?
Кто выразить в силах отличья его?
Все свойства вобрало величье его!
Слепил, чудодей, он из персти земной
Твой образ, умом наделив и душой,
И вот от рожденья до жизни конца,
Глянь, милостей сколько к тебе от творца!
Ты чистым был создан, будь чистым в пути,-
Постыдно тебе в прах нечистым сойти.
Ведь капелькой семени был ты сперва,
Зачем же гордыней полна голова?
Трудом пропитанье добывши, о друг,
Вотще уповать на усилия рук.
Ужели не ведаешь, силою чьей
В движенье приводятся руки людей?
Не можешь ты шагу ступить сам собой,
Шлет свыше помогу создатель благой.
Не чрез пуповину ль тебя он кормил,
Когда ты во чреве зародышем был?
Когда ж пуповину отъяли, в тот миг
К груди материнской ты жадно приник.
Две груди, влекущие страстно юнца,
Не ^ва ль родника в детских яслях творца?
Ах, матери лоно, ее две руки,
Как рай, а сосцы—две молочных реки!
Как дерево матери стан, и растет
На дереве этом младенец, как плод.
Не к сердцу ль идут вены, женских грудей?
Так знай: молоко—кровь сердец матерей!
Рассказ
Раз сын послушанье нарушил и мать
Проступком заставил жестоко страдать.
Сказала, к нему поднеся колыбель:
«О сын непокорный, забыл ты ужель,
Как сон мне ночами очей не смыкал,
Когда ты в слезах был, беспомощен, мал?
Как ты, в колыбели здесь лежа, был слаб,
Рука твоя муху прогнать не могла б!
И ты ль, в колыбели боявшийся мух,
Являешь теперь непокорности дух?»
Беспомощность вновь возвратится твоя,—
В могиле не сгонишь с себя муравья.
И светочем взор твой затеплится как,
Пожрет если мозг твой могильный червяк?
Увидев слепого, который пути,
Забредши в канаву, не может найти,
Коль бога почтишь благодарной мольбой,
Ты—зряч, а иначе ты тоже слепой.
Познанья и ум не учитель дает,
Но это в тебе от господних щедрот,
И если б господь наложил свой.запрет,
Тьмой лжи для тебя стал бы истины свет.
Ах, вникни: творец для движенья людей
Сцепил меж собой сколько жил и костей.
Скот головы держит к земле преклонив,
Ты прямо стоишь, точно буква алиф.1
Для пищи к земле припадают скоты,
Еду поднимаешь к устам своим ты.
Зерном ты питаешься, а не травой,
В траве ты не шаришь, как скот, головой.
Но внешностью этой прельщаться нельзя—
Ты прям; пусть прямой будет жизни стезя.
В прямой лишь стезе, а не в стане прямом,
Отличье свое от неверных найдем.
И если ты в здравом уме, не перечь
Тому, кто тебе дал слух, зренье и речь.
Рассказ
С конем совладать некий княжич не мог,
Свалился и шейный свернул позвонок.
С тех пор, головою ворочая, он
Всем телом был должен ворочать, как слон.
Бессильны все были врачи. Наконец
Из греческих стран объявился мудрец
И вправил сустав. Княжич был бы навек
Калекою, если б не тот человек.
Но к княжичу снова когда он пришел,
Гордец даже бровью своей не повел.
Мудрец устыжен был, поник головой
И, вышедши, так говорил сам с собой:
«Когда б ему шею не выправил я,
Теперь не вертел бы он лик от меня».
Послал неких зерен он князю: «Вели,
В курильнице их чтобы медленно жгли».
От дыма тех зерен вдруг княжич чихнул
И тотчас попрежнему шею свихнул.
Немедля послали за лекарем тем,
Хоть много искали—вернулись ни с чем.
Ах, чтоб не остаться ни с чем в судный день,
В хвалебной мольбе руки к богу воздень!
Притча
Раз, за ухо некто схвативши мальца,
Вскричал: «Вот побью я тебя, сорванца!
Колоть чтоб дрова дал тебе я колун,
А ты рубишь стену мечети, шалун!»
Язык дан тебе для молитв и хвалы,
Отнюдь не для ссор и заочной хулы.
Чрез уши Коран и разумный совет
Должны проникать, а не речи клевет.
Глаза, чтоб творенья узреть благодать,
А вовсе не в ближнем изъяны искать.
В отраду тебе дни и ночи даны,
Блеск солнца, сияние светлой луны.
Тебе вешний ветер, как верный слуга,
Коврами зеленые стелит луга,
А вихорь, и туча, и ливень, и снег,
И молнии сабля, и грома разбег,
Веленьям творца подчиняясь равно,
Взращают зарытое в землю зерно.
Возжаждешь? Вот облако—твой водонос,
Воды для тебя на плечах он принес!
От праха—еда, запах, красок подбор,
Что тешат твой вкус, обонянье и взор.
Луна, солнце, звезды, созвездье Плеяд—
Лампады, в твоем что жилище горят.
Ах, нужно творца восхвалять всей душой,
Хвалы той не выразить речью людской!
Не только всех тварей бессильный язык,
Но даже и в небе весь ангельский лик
Досель, о создатель, тебе не воздал
Хотя б малой доли достойных похвал.
Умой свои руки, Са’ди, смой тетрадь!
Доколь по стезе бесконечной бежать?
Не ценит никто дней счастливых своих,
Лишь в бедственный час вспомним с горечью их!
Богатому кажется, верно, легка
Голодная, злая зима бедняка.
Приречный ли житель прельстится водой?
О ней тех спроси, кто в пустыне сухой.
Скорбит ли на Тигре живущий араб
О тех, кто в пустыне от жажды ослаб?
Всю цену здоровья узнает лишь тот,
Кого лихорадка хоть раз потрясет.
Ах, темная ночь будет долгой тебе ль,
Возлегшему в нежащем сне на постель?
Спроси о длине бесконечной ночей
У мучимых злой огневицей людей.
Забьет барабан. Сон свой гоним мы прочь.
Не вспомнив, что стражи не спали всю ночь.
Рассказ
Тугрил как-то ночью, осенней порой,2
Заметил: индиец стоит часовой,
От снега, дождя и бежавшей воды
Дрожа наподобье мерцанья звезды.
Его пожалевши, промолвил султан:
«Сейчас меховой мой наденешь кафтан.
Тебе его тотчас я вышлю с рабом,
Немного побудь здесь на месте своем».
Но время текло, утра час наступил,
В чертоге своем властелин опочил.
Имелась в хареме турчанка одна,
Властителя сердце прельстила она.
Как только увидел турчанку Тугрил,
Мгновенно беднягу-индийца забыл.
Знать, был неудачлив индус: лишь пустой
Мечтой оказался кафтан меховой.
Знать, холода мук было мало, что вдруг
Прибавил к ним рок ожидания мук.
Итак, спал под утро султан, а индус
Сказал, претерпевши жестокий искус:
«Счастливцем ли я показался, что вмиг
Меня ты забыл и к рабыне приник? .
Ночной в наслажденьях проводишь ты час,
Тебе ль знать, как ночь протекает для нас!»
Присев на привале к котлу, пешеход
Не вспомнит о тех, кто в пустыне бредет.
Заснувшие мирно под кровлей своей,
Что знают о муках голодных людей?
Коль быстрый верблюд под тобою бежит,
Тебя ль тронет пеших измученный вид?
О путник выносливый, стой, подожди!
Ведь старый и слабый бредут позади.
О трудном пути правду скажут тебе
Лишь те, кто изныли в далекой ходьбе.
Рассказ
Был вор схвачен стражами. Руки ему
Жестоко скрутили, швырнули в тюрьму.
Всю ночь он томился, избит, устрашен,
Вдруг слышит снаружи несчастного стон:
То плакал бедняк от своей нищеты.
Вскричал заключенный: «Опомнишься ль ты!
Ступай, бога славь, что хоть пусто в руках,
Зато не закованы руки в цепях».
Не плачь о своем злополучьи, когда
Увидишь людей, чья жесточе беда.
Рассказ
Валялся на улице пьяный в грязи.
Один богослов, проходивший вблизи,
Кичась чистотой, отвратил гордый лик,
Но пьяный вскричал: «О почтенный старик,
За нрав свой достойный творца восхвали,
Ведь гордый от бога бывает вдали.
Не смейся над тем, кто в оковах грехов,
Ведь можешь и ты тех изведать оков.
Вдруг будет угодно так сделать судьбе,
Что пьяным придется упасть и тебе».
Тебе суждена коль к мечети стезя,
Над теми, кто в церкви, глумиться нельзя.
Хвалу вознеси, мусульманин, стократ
За то, что не носишь ты магов наряд.
Не всякий достигнет искомого сам,—
Ведет божий промысл по тайным путям!
. Сомнатский идол
Я идола видел, пришедши в Сомнат,3
Он был изукрашен, как древле Манат.4
Так чудно художник его изваял,
Что краше кумира никто не видал.
И слал караваны паломников мир,
Чтоб этот бездущный увидеть кумир.
Искали все верности, как и Са’ди,
От идола с каменным сердцем в груди!
Речистых людей изо всех областей
Вокруг собирал истукан без речей.
Смущенный, я тщетно себя вопрошал:
Как стал для живых божеством минерал?
Раз магу, с которым знакомство водил,
— Сожителем мне, даже другом он был—
Как можно помягче я молвил: «Брахман,5
Дивлюсь я на храм ваш, на ваш истукан,
Но больше всего я дивлюся, ей-ей,
На чтящих бездушную куклу людей.
В ногах и руках у кумира нет сил,—
Не встанет, когда б ты его повалил.
Глаза у него—два куска янтаря,
От каменных глаз ждать внимания зря>>.
От слов тех взглянул друг врагом на меня,
Как будто метнул он огнем на меня.
Уведомил вмиг магов, старцев своих.
Сошлись. В их враждебном кругу я притих.
Вскипели в Пазенда чтецах гнев и злость,6
Набросились, будто собаки на кость.
Кривой этот путь был для них справедлив,
Меж тем как прямой путь казался им крив.
Каким бы кто ни был, о друг, мудрецом,
В собраньи невежд прослывет он глупцом.
Беспомощен, как утопавший, я вмиг
Смекнул, что спасет лишь притворства язык.
Узнав, что враждует невежда с тобой,
Уступчивость выбери, мягкость усвой.
Тут главному магу хвалу я изрек,
Сказав: «О учитель, Пазенда знаток!
Ведь этим кумиром я сам восхищен,
Столь образом чуден и сладостен он.
Пленился я видом, успев лишь взглянуть,
Но смысл мне невнятен, неведома суть.
На этот ведь путь я недавно вступил,
Добро ото зла различить нету сил.
Советник ты здешних святынь королю,
Ты—мудр, и в игре здесь ты—ферязь. Молю—
Мне этого идола тайну открой,
Которому предан я всею душой.
Слепое одно поклоненье ведь—стыд,
Лишь в тайну проникший поистине чтит».
Такими словами доволен был жрец,
Зарделся, с улыбкой сказал: «О пришлец!
Вопрос твой уместен и верен подход,
Вожатого ищущий к цели придет.
Как ты, исходил я довольно краев
И видел бездушных, недвижных богов.
Но этот кумир не таков. По утрам
К создателю руки вздевает он сам.
И если остаться здесь с нами непрочь,
Проникнешь ты в таинство в эту же ночь>>.
И вот я остался средь храмовых стен
Во тьме, точно в яме злосчастья Бижен.7
Та ночь продолжительней судного дня,
И маги в молитвах ночных вкруг меня.
Вовек омовений не знали они,
Как падаль на солнце, воняли они.
Должно быть, больших натворил я грехов,
Что выпал на долю мне жребий таков.
Всю ночь я терзался, одною рукой
Творца умоляя, грудь сжавши другой.
Как вдруг барабанщик забил в барабан,
И вслед, как петух, подал голос брахман,
А мрак-черноризец в тот миг с быстротой
Извлек из ножон утра меч золотой,
И будто б огонь на светильню упал,—
Весь мир загорелся, весь мир просиял!
Как будто средь негров в страну Занзибар8
Явился вдруг светлый юнец из татар.
Тут стали стекаться отвсюду, кругом,
Угрюмые маги с немытым лицом.
Столпила их здесь поклонения страсть
Гак тесно, что негде иголке упасть.
Страдал я, от ночи без сна точно пьян,
Как вдруг кверху руки воздел истукан.
И тотчас вскричал—возопил весь народ.
Ты скажешь—то бурное море ревет.
Когда разошлись все и храм опустел,
Пытливо брахман на меня поглядел
И молвил: «Твоим затрудненьям—конец.
Вся правда открылась, сомненьям—конец».
Тогда увидал я, что в мыслях жреца
Безбожью, невежеству нету конца.
Ни слова в ответ не посмел я сказать,
Ведь правду безумцам нельзя открывать.
Коль силой ты слаб по сравненью с другим,
Геройство ли—схватка неравная с ним?
И вот, лицемерные слезы струй,
Раскаялся в прежних сомнениях я,
Слезой я безбожников сердце привлек,
Не диво,—ворочает камни поток!
Ко мне подбежалг, главу преклоня,
С почтением под руки взяли меня,
Прощенья прося, дал себя я вести
К тому изваянью из белой кости.
Уста приложил я к перстам костяным.
— Да будет он проклят и все иже с ним!—
Во всем подражая кумира жрецам,
На несколько дней стал брахманом я сам.
Когда ж увидал, что доверье снискал,
От счастья куда и деваться не знал.
Раз ночью, один, дверь замкнув, без препон
Снуя влево-вправо, что твой скорпион,
Я поиски начал. Кумира престол
Обшарив, завесу в подножьи нашел.
Открыл—вижу: в келье сидит потайной
Брахман, за веревку держася рукой.
Открылась мне тайна внезапно в тот миг
(Так плавку железа Давид вдруг постиг),9
Что снизу канат коль потянут к себе—
Вверху руки вскинет кумир, как в мольбе.
Брахман же, увидев меня, был смущен,
В позорном обмане попался ведь он!
Вскочил и—бежать. Я за ним по пятам—
Нагнав, сброеил в кладезь, случившийся там.
Я знал, что, останься в живых тот злодей.
Погибели будет искать он моей,
Боясь, что раскрою я низкий обман,
Покончит со мной озлобленный брахман.
Злодейства свидетелем став невзначай,
Злодея как можно скорей убивай,
А если оставишь в живых, то потом
Врага ты получишь смертельного в нем.
Пускай пред тобой он склонился в мольбе,
Лишь случай представится—горе тебе!
Добил я камнями брахмана-лжеца,
—Навек ведь безгласны уста мертвеца—
Но все же, возмездья боясь от людей,
Тот край я покинул как можно скорей.
Случайно огонь заронив в камышах,
Спасайся—скрываются львы в тех местах.
Не трогай змееныша, если ж убил,
От мести змеи убегай что есть сил.
Коль в улье ты пчел как-нибудь взволновал,
Не медли, спасайся от тысячи жал.
Средь прочих советов Са’ди есть такой:
«Подножье стены подкопав, там не стой».
Я бегством себя от несчастия спас,
Из Индии морем приплыл я в Хеджаз.
От горечи всех пережитых невзгод
Теперь лишь почувствовал сладость мой рот—
Теперь лишь, когда от судьбины лихой
Надежно укрыт я под сенью благой
Счастливой державы Бу-Бекра Зенги,
Которого, боже, спаси, сбереги.
Ему средь рожденных подобного нет,
Молельщиком быть за него—мой обет.
Спасенье найдя от судьбины оков,
Свой опыт со всеми делить я готов.
Так знай, что теперь всякий раз, как с мольбой
Я руки подъемлю в молитве святой,
Кумир тот встает предо мною в мечтах,
В глаза себялюбья он сыплет мне прах.
Тогда разумею, что, руки в мольбе
Воздев, их подъемлю не сам по себе,
Что руки подъемлет молельщик не сам,
Но тянет их тайная нить к небесам.
Отверсты врата милосердия, но
Проникнуть не всякому в них суждено.
Не так же ли в царский дворец на прием
Преходят лишь те, кто допущен царем.
Никто не владеет ключом от судьбы,
Всевластный владыка—лишь бог, мы—рабьь
О, правым идущий путем, разумей,
Что богу обязан ты правдой своей.
Хранит тебя бог, нрав твой добрым создав.
Поэтому зла и не знает твой нрав.
Ведь тот, кто дает от пчелы сладкий мед,
Тот также и яд и змею создает.
На царство твое если гневно воззрит,
Он души людей от тебя отвратит,
А ежели миловать будет, любя,
Он людям спокойствие даст чрез тебя.
Коль прямо идешь ты, не требуй похвал,—
Тебя поддержали, и ты не упал!
Полезен совет мой, коль будешь внимать.
Избрав правый путь, обретешь благодать,
Достигнешь ты мест, если милость обрел,
Где сядешь за вечного пиршества стол.
Но только один не вкушай, погоди,
Сперва вспомяни о несчастном Са’ди.
Быть может, поможет молитва твоя,
В поступках своих не уверен ведь я!
Конец VIII главы
